Яна Амис

Крымский пейзаж на счастье

В первый раз Варенька услышала про Крым от соседки по коммуналке, девяностолетней Ираиды Михайловны. Стояла солнечная московская зима. С крыш свисали огромные сосульки, походившие на грандиозные новогодние украшения, созданные природой и неуправляемой архитектурой старых московских крыш. Варенькина мать Нина, хлопотавшая на кухне, посмотрела в окно и напомнила дочке:

— Теплее одевайся, мороз лютый стоит.

— А ты почему не одеваешься? — спросила Варенька. — Тебе тоже не мешает воздухом подышать, сидишь в библиотеке день и ночь.

— Ты же знаешь, я зиму не очень… — ответила мать и отошла от окна.

Вошедшая на кухню Ираида Михайловна, в прошлом графиня и владелица всего дома, а теперь просто соседка по коммунальному жилью, вмешалась в их разговор.

— Как я вас понимаю, — прошелестела она, ставя на конфорку эмалированный чайник подрагивающей старческой рукой. — Так хочется на солнышко, куда-нибудь в теплое место…

— Куда, например? — спросила Нина, печально сознавая, что она вряд ли когда-нибудь выберется в теплые края. Нина Григорьевна — мать-одиночка, работая библиотекарем, еле-еле сводила концы с концами. Варвара на следующий год переходила в восьмой класс и уже выросла из многих вещей, но покупать их было не на что.

— Когда я была девочкой, меня возили в Крым, в Коктебель. У нас там дача была недалеко от волошинской, мы к ним часто заходили. Батюшка-то мой юристом трудился, а матушка — пианистка и певица невероятного дара была, и Максимилиан обожал, когда она пела.

— К Волошину — это к поэту? — спросила Нина.

— Разумеется, дорогая, у России всегда был один-единственный Волошин.

Варенька напрягла память, пытаясь вспомнить поэта Волошина и его стихи, но в голову ничего не приходило.

— А вы, деточка, я вижу, про Волошина и не слыхали?! — полуутвердительно спросила девочку Ираида Михайловна.

— Нет, она с его творчеством не знакома, — ответила за дочку мать.

— В школе его нынче не изучают?

— Нет, ни в школьной программе, ни для внеклассного чтения Волошин не упоминается, — сказала мать.

— Как это прискорбно, — посетовала старушка. — Хотя что уж о культуре говорить, они много всего у людей забрали…

Она ушла в комнату-закуток, в которой доживала свой век, и вскоре появилась, бережно держа в пергаментных руках небольшой прямоугольный предмет.

— Возьмите, пожалуйста, деточка, — сказала она Варе и протянула небольшую картинку в простенькой золоченой рамочке. На ней был изображен морской пейзаж: огромное, в половину горизонта, алое солнце садилось за черный мыс, выступавший из морской пучины, окрашенной закатными тонами в розовато-багровые тона. Картина, выполненная маслом на холсте, несмотря на давность, оставалась яркой, словно была написана совсем недавно. От нее веяло чем-то радостным, неким предчувствием счастья.

— Это в Крыму, гора Карадаг на закате, пояснила Ираида Михайловна. — Батюшка мой написал, царство ему небесное. Я всю жизнь храню ее и вспоминаю те чудесные поездки в Крым с родителями и сестрами. Из Москвы в то время дорога в Крым была долгой. Ехали поездом, собираться начинали аж в конце лета, а в сентябре со всем семейством и прислугой туда и выдвигались. В дороге чай пили. Няня брала бутылки с квасом и провиант разный. Батюшка в ресторан любил захаживать, любитель был коньячка пару рюмочек выпить, а матушка вот не очень рестораны жаловала, так он для нас оттуда с официантами вкуснейшие обеды слал. Меня, может, давно уже и на свете не было бы, если бы я на эту картиночку не смотрела всю мою жизнь. Если вам когда-нибудь станет плохо, деточка, — проникновенно сказала старая графиня, — поезжайте в Крым. Там — настоящее счастье.

Она тихо улыбнулась и взглянула на Вареньку некогда голубыми, выцветшими глазами. Варенька заметила, как мать отрицательно покачала головой, посылая немой сигнал: «Не бери». Варенька попробовала вежливо отказаться, но Ираида Михайловна так настойчиво протягивала картинку, что девочке стало ужасно неудобно отказываться от подарка старушки, с такой искренностью отдававшей самое ценное, что у нее оставалось.

— Спасибо, — сказала Варя, не глядя на мать и принимая подарок с большим смущением.

Ираиду Михайловну нашли мертвой только вечером следующего дня, да и то случайно. Соседка Нюра принесла назад одолженную у старушки кастрюльку. Долго стучалась в комнату, но ей никто не открывал. Нюра ушла, подумав, что Ираида Михайловна прилегла на часок соснуть. Но старушка так и не выходила, даже чтобы по обыкновению вскипятить чайник.

Вот тогда Нюра и забеспокоилась, начала с силой тарабанить в ее дверь. Поднялся шум, соседи высыпали в коридор. Через некоторое время прибыл милиционер с понятыми и местным слесарем. Вскрыли замок…

Тело, покрытое с головой белой простыней, вынесли на носилках, Варенька, тихонько всхлипывая, смотрела на это из своей комнаты через замочную скважину: мать не велела ей выходить в коридор.

В дверь купе постучали, Варвара разрешила войти, и на пороге появился проводник. Он принес чай в высоком стакане с железным подстаканником.

— С лимончиком, как заказывали, вот сахарок… — произнес он и аккуратно поставил стакан на столик.

— Спасибо большое, — поблагодарила Варвара и протянула деньги. — Сдачи не надо.

Проводник благодарно улыбнулся и вышел. Варвара бросила кубики сахара в стакан, задумчиво помешала ложечкой дымящуюся жидкость. Стала смотреть в окно на проносящиеся мимо поля, бесконечную череду деревенских домиков, железнодорожные станции, где на пустых деревянных ящиках восседали розовощекие тетки в цветастых платочках с корзинками, кульками и мисками, полными нехитрой снеди: вареной картошки, фруктов, соленых огурцов, воблы, пива, пирожков, прикрытых газетой. Ужасно захотелось есть. Варвара посмотрела на часы. Уже совсем скоро они прибудут в Феодосию. Она достала зеркальце: оттуда на нее смотрела уставшая женщина средних лет с заметной проседью в каштановых волосах. Стрижка, сделанная перед отъездом, ей шла, но глаза, полные грусти, выдавали владелицу, сообщая, что у той неприятности. Взгляд портил красоту лица женщины, а глаза, хоть и должны были привлекать внимание как своей иконописностью, так и длиной ресниц, увы, со своей задачей не справлялись. Высокая тонкая бровь Варвары была маминой, курносый нос — скорее, от отца, которого она никогда не знала. Обычно ее лицо было привлекательно-задиристым, но не сегодня — с этой бесконечной печалью, пересекавшей ее высокий лоб, и мелкими новыми морщинками, ехидными лапками паучков, сплетавших у уголков ее губ паутинку — ловушку продолжительного уныния.

Она встала и сняла свитер. Ее маленькая фигурка смотрелась в простых джинсах и белой блузке ладно и даже как-то по-девичьи. Перед отъездом Варвара сделала маникюр; вкупе с новой стрижкой предполагалось, что косметическо-парикмахерские